. . . . . . ° . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
http://funkyimg.com/i/23XZQ.png
zoë kravitz

Маргарете 'Гретель' Венстра;
официантка
2 ноября 1990
Куксхафен

http://s3.uploads.ru/uIgM9.png

maybe i should cry for help
maybe i should kill myself
blame it on my ADD baby

КОГДА ГРЕТЕЛЬ В ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ ГОВОРЯТ, ЧТО: со своими афрокосичками она похожа на шлюху из черного гетто, она демонстрирует в широкой улыбке крупные зубы, медленно загибает пальцы в кулак (все, кроме среднего, на котором красуется огромное позолоченное кольцо), а потом уходит, повернувшись крепкой, затянутой в узкие джинсы задницей.
НИКТО, КРОМЕ НАТАНАЭЛЯ, НЕ ЗНАЕТ, ЧТО: Гретель прямо перед свадьбой бросил, предварительно обокрав, жених, от которого она ждала ребенка. О том, что она сразу же сделала аборт, тоже никто не в курсе, да и зачем?
В СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ ГРЕТЕЛЬ: украшает свой дом, умудряясь превращать самую обычную мебель в произведение искусства, готовит лучше, чем чья-то мама или бабушка, и закатывает скандалы — как по поводу, так и без оного.

Гретель – выходец из полноценной семьи с достатком чуть ниже среднего. В связи с этим у ее родителей не было возможности выделить достаточную сумму на оплату университета. Однако их стараниями была собрана ровно половина, которую Гретель, мечтавшая о достойной профессии, а соответственно и о хорошем образовании, получила как подарок на свой выпускной.
После школы Гретель работает на трех работах: днем подает омлеты с сосисками в закусочной, вечером разносит коктейли и тягает подносы с пустыми бокалами в баре, а по выходным подрабатывает у соседей, присматривая за маленьким ребенком. Гретель не путешествует, не тратится на лишние шмотки и даже не ходит в кино — она откладывает зарплату на обучение.
Спустя два года такого насыщенного режима Гретель удается собрать вторую половину, и в январе она отправляет документы в университет Бремена. Ей кажется, что мечта уже не может быть ближе, и Гретель позволяет себе расслабиться. В феврале в ее жизни появляется Ник. Ник — новый бармен на ее второй работе, у него влюбленные глаза и далеко идущие планы. Они снимают небольшую квартирку в центре, любят друг друга до сладкого тепла внизу живота и собираются пожениться в июне.
Когда Гретель узнает о своей беременности, она решает, что университет вполне может подождать год. Или два.
В начале июня Гретель сует руку в коробку из-под старых кроссовок, хранящуюся в дальнем ящике комода, и понимает, что нащупывает на дне пару скомканных бумажек достоинством в десять долларов и больше ничего.
Ничего остается Гретель вместо свадьбы, любви до гроба и так желанного обучения. Когда она делает аборт, ей абсолютно все равно, какие могли бы быть глаза у ее ребенка. Она смотрит на потрескавшуюся побелку больничного потолка и повторяет, словно мантру, словно помешательство: «Хорошо, что срок еще небольшой».
Гретель кажется, что родители презирают ее за сломанную мечту и за то, что она избавилась от ребенка. Собирая последние вещи из родительской квартиры, Гретель молчит и старается не встречаться взглядом с матерью. Она обещает себе, что вернется домой, как только получит диплом, пусть даже на это потребуется время. Много времени.
Привычный режим Гретель с тремя работами снова затягивается на два года, но теперь она учитывает ошибки: открывает накопительный счет в банке, на заигрывания барменов отвечает демонстрацией среднего пальца, а третью работу меняет на дополнительные смены в баре — она все еще не может спокойно смотреть на детей.
Собственный дом становится первой настоящей сбывшейся мечтой, и Гретель держится за него мертвой хваткой, как голодный питбуль цепляется зубами за сочный кусок непрожаренного стейка; на выплату кредитов уходит львиная доля ее зарплаты, но она не жалуется — не привыкла.
К двадцати четырем годам Гретель по-прежнему работает официанткой в баре и даже заводит несколько ни к чему не обязывающих интрижек. Когда очередной бойфренд говорит, что они слишком разные для дальнейших отношений, Гретель показывает ему средний палец, посылает мудака к черту и плюет ему в стакан с виски, если того каким-то ветром заносит в бар, где она работает. И, когда Натанаэль, выставляя на ее поднос бокалы с лонг-айлендом, спрашивает, как поживает ее последний ухажер, Гретель фыркает и закатывает глаза: «Отправила в эротическое путешествие, даже карту подарить не успела».
За три года совместной работы они, пожалуй, почти становятся друзьями: общаются, по крайней мере, куда лучше, чем можно предположить, исходя из характера Гретель. Но недостаточно хорошо, чтобы она обрадовалась утром после Сочельника, обнаружив Натанаэля в своем пряничном домике (будто с обложки скандинавского дизайнерского каталога). Более того, в собственной постели.
Гретель впадает поочередно в маразм и истерику, выгоняет его за порог и следующие несколько месяцев лишь судорожно стискивает челюсти, чтобы ненароком с ним не заговорить. Ей очень хочется немного побыть капризной принцессой, внимания которой терпеливо добивается персональный рыцарь, но Гретель хорошо помнит, чем все кончилось в прошлый раз. Зона ее комфорта площадью превышает Гренландию. И, все-таки, оказывается недостаточной в итоге.
Они начинают встречаться в конце весны. А летом она, бледно-зеленая от волнения и подкатившей к горлу тошноты, знакомится с его родителями и пытается хоть немного расслабиться — получается с трудом, потому что Гретель все еще никому не доверяет и постоянно ждет, что Натанаэль вот-вот испарится, бросит ее и больше никогда не появится на горизонте.
Поэтому позже, ничего ему не сказав, Гретель долго плачет и делает аборт. Хорошо, что срок еще небольшой, думает она и наивно надеется, что поступает правильно. Если он не узнает, то и не уйдет, как это сделал Ник, разве не так? Он узнает. Потом. И остается, в очередной раз удивляя привыкшую ждать самого худшего Гретель.
Она обещает не лгать. Ничего не скрывать. Советоваться, принимая важные решения. Получается так себе. Гретель смутно надеется, что ее жизнь не особенно изменится, но понимает, что у Натанаэля — серьезного, мать его, и обстоятельного Натанаэля, — иные планы, которыми он радостно делится в святой уверенности, что она обязательно оценит. Место редактора в небольшом издательстве. Тихая жизнь в Нижней Саксонии. Замечательный расклад, если забыть о том, что Гретель кидает в дрожь от одной лишь мысли о возвращении в родной город. Она, наверное, любит Натанаэля. Даже скорее всего. Но по-прежнему параноидально боится, что однажды он обязательно ее бросит. Только уже не как Ник, одну в съемной квартире, а по-крупному. Оставит в Куксхафене, и поминай, как звали.
Гретель глотает таблетки горстями и тоскливо смотрит на любимый дом, который ей совершенно не хочется продавать — слишком много сил было вложено в ремонт и декор мельчайших деталей.
Гретель соглашается через три недели постоянных качелей, во время которых ее бросает от эйфории (они будут жить вместе, и его намерения самые серьезные, и, может, у них будут дети, и...) к черной меланхолии (все, черт возьми, будет плохо, плохо, плохо, потому что у нее только так все и происходит).
Она старается не загадывать на будущее.

. . . . . . ° . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
СВЯЗЬ: доступная и рабочая
Я НАШЕЛ ВАС: на каком ресурсе, через баннерную рекламу, обычный пиар и т.д. (для статистики)
ПО ЗАЯВКЕ ОТ: оставляем ссылку на заявку / если персонаж авторский, можно поставить прочерк или удалить этот пункт.

ПРОБНЫЙ ПОСТ

Голова с каждой минутой болит все больше, если не сказать — раскалывается. Отвратительное ощущение. Тошнота подкатывает к горлу, стоит приподняться на локтях, и я моментально делаю вывод, что оно того не стоит. Медсестра выходит, не считая нужным дать мне, например, каких-нибудь таблеток. Да и в капельнице, уверена, явно будет не морфий, а обычный физраствор.
Я знаю, почему мне придется справляться самостоятельно, и какой режим прописан пациентам, перенесшим недавнее сотрясение мозга.
Я знаю, что такое морфий, и уверена, что выбрала бы трамадол, пару капсул которого постоянно ношу с собой в сумке или карманах.

Попытка согнуть ноги в коленях оказывается успешной. Руки — это я выяснила еще раньше, — тоже беспрекословно подчиняются, а боль концентрируется исключительно в районе затылка и челюсти. Теоретически, я могу прямо сейчас встать и уйти. На практике не приходится сомневаться в том, что никто мне этого не позволит.
Медсестра, покинувшая палату, была приветлива и в меру мила, но ни словом не обмолвилась о причине моей госпитализации. Тем не менее, сосредоточившись, я даже могу вспомнить смутные обрывки — вероятно, относящиеся к тому самому моменту, после которого все пошло наперекосяк: какая-то ссора, очень похожая на семейный скандал. По крайней мере, это произошло в доме. В моем ли?
Все, что случилось дальше, находится словно в тумане. Я смутно помню, что очнулась чуть раньше, во время перевязки — или это был лишь сонный бред, вызванный травмой. В любом случае, вряд ли это важно.
Прислушиваясь к неторопливо удаляющимся шагам, я внимательно оглядываю свою палату и прихожу к выводу, что клиника, очевидно, является частной. Об этом говорит обстановка. Новейшее оборудование, вышколенный персонал, полное одиночество без намека на раздражающих соседей, ворочающихся на своих койках — насколько я знаю, такое практикуется либо в дорогих больницах, либо в реанимации. Не похоже, чтобы мне была необходима вторая. А значит, кто-то оплачивает внушительный счет.
У меня есть друзья? Или, может, враги?
Я поднимаю левую ладонь, приглядываясь к безымянному пальцу, и делаю вывод, что если кого у меня точно и нет — так это мужа.
Я напрягаюсь и беспокойно закусываю губу, когда понимаю, что не могу вспомнить ни одного своего родственника или приятеля. В моей памяти нет ровным счетом ничего, кроме фрагментов недавнего скандала, предшествовавшего сотрясению, и того факта, что я всегда ношу в сумочке трамадол.
Я...
Меня прошибает холодным потом. От зарождающейся паники мелко трясутся руки.
Я не знаю, кто я такая.

Времени как следует поразмыслить над этим открытием не остается. Дверь палаты открывается, и улыбчивая медсестра пропускает внутрь посетителя, после чего вновь удаляется. Человеку, который широким шагом направляется к моей постели, навскидку не меньше двадцати пяти лет. Может, и все тридцать — я не очень хорошо умею определять возраст. Зато моментально оцениваю его рост и вес, тут же делая неутешительные выводы. Моя собственная рука в запястье будет тоньше минимум в два раза.
Я не знаю даже, как выгляжу, но уверена, что разница будет чертовски ощутимой, сумей я подняться на ноги прямо сейчас. Он огромен, и это вызывает во мне рациональный страх. Кто даст гарантию, что скандал, по итогам которого я оказалась в клинике с забинтованным лбом, не инициировал именно он? Парень с фигурой бойца-профессионала, странными татуировками и какими-то железками в лице не вызывает у меня ровным счетом ни капли доверия. Поэтому я лишь осторожно киваю и не спешу признаваться в том, что ничего не помню.

Он говорит, что я сержусь, и тяжело вздыхает, словно ни капли не удивлен. Моя гипотеза насчет ссоры плавно превращается в теорию: я совершенно уверена, что человек его комплекции спокойно мог бы отправить меня на больничную койку просто случайным жестом. Что, если он сделал это целенаправленно? Тогда, пожалуй, у меня действительно есть повод сердиться, а у него — называть себя блядским уебком. Пазлы укладываются в общую картину на удивление логично. Я решаю повременить с разговором о своей амнезии до тех пор, пока не пойму, как именно он к ней причастен и цепляюсь за первую ниточку, ведущую к своей личности.
Пэгги.

Звучит отвратительно, но, очевидно, это и есть мое имя. Я — Пэгги. Пока что без фамилии, возраста и внешности (чудовищное женское любопытство подталкивает немедленно попросить зеркало, но я прихожу к выводу, что займусь бездумным рассматриванием себя уже без свидетелей), хотя могло быть и хуже, окажись я в одиночестве, без надежды на то, что кто-нибудь поможет мне себя идентифицировать.
Я открываю рот, чтобы спросить, как зовут человека напротив, но поспешно стискиваю челюсти. Задавать такие вопросы — не лучшее решение, раз уж я не хочу признаваться, что потеряла память. Нельзя давать никому возможность этим воспользоваться. Вполне вероятно, что в скором будущем на этого парня, показательно страдающего рядом от чувства вины, мне придется написать заявление в суд.

— Ну... так, — уклончиво отвечаю я, не зная, что будет лучше, согласиться с его словами или нет.
— Они не говорили, когда меня выпишут? Я хочу домой, — на этот раз признаюсь совершенно искренне. Мне нужны мои вещи. Моя сумка. И мой дом, где наверняка полно памятных вещей, способных как-то помочь справиться с посттравматической амнезией.